Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Ты не горюй. Я тебя научу казахскому языку. А заниматься ты будешь в русской школе — она рядом, в станице. Большая. Десять классов. Ну, конечно, помогать по дому станем вместе, ведь война. Мама все плачет. Как получили черную бумагу — нашего Балтабека убили фашисты — плачет... А ты видел фашистов? Видел? — тормошила она Игоря.

Он лежал неподвижно. Не отвечал. Плакал. Где-то далеко-далеко остался его Буйгород. Там были мать, отец, друзья. Были... И он снова плакал. Что-то сложное происходило в его душе: слезы текли и оттого, что он один, и оттого, что не один, что приняли его в свою семью ласковые люди. Живут они далеко от войны, но и у них фашисты убили близкого человека...

Проснулся Игорь от незнакомых голосов. И сразу понял, где он. Оделся. Выбежал на улицу. Алма большим топором старалась отколоть от бревна щепку.

Он взял из ее рук топор и играючи поколол полено на чурки для самовара. Потом нашел в темном помещении, оказавшемся и скотником и крытым двором, ручную пилу и направился к березе, что стояла недалеко от дома.

— Ее нельзя трогать! — строго сказала Алма. — Ее дедушка посадил.

Игорь улыбнулся.

— Конечно, нельзя. Я срежу сухие и больные сучья. Они мешают березке жить. Поняла?

Тогда Алма поняла его. И они подружились. А сегодня — нет, не поняла. Но почему у нее так светятся глаза? Прежде этого не было. И кому все это?.. Яблоки! Диковинные, пахучие, огромные. Их принес Ефим — смешной милый парень, изобретатель и выдумщик. Так сказала Алма. Правда, она довольно сухо обошлась с ним. Но твердо обещала не опоздать к новогодней елке в клуб. И сдержала слово.

Игорь вздыхает и озирается. Он, кажется, стоит под той — дедовской березкой. Или это просто наваждение! С тех пор, как был он здесь после окончания института, все решительно изменилось. Их перебивавшийся с хлеба на воду колхоз перешел в совхоз, и аул стал центральной усадьбой. И, кажется, тот же выдумщик Ефим Моисеев снес их землянку бульдозером. Теперь на ее месте стоит дом под шифером. Березка та, дедовская. Ее огородили и посадили рядом молодые. А ветхий дом с землей сравняли. Об этом, беззлобно подтрунивая над матерью, рассказывал ему отец

— Помнишь нашу хату под плоской крышей и с земляным полом? Окна маленькие, слепые, подоконник вровень с землей. Дарига, твоя мать, не жалея сил, старалась порядок блюсти. Днем все казалось чистым. А ночью даже уютным — от мигающей керосиновой лампы, или самодельного светильника на бараньем сале. Помнишь?

— Не забыл — очень уютно. И тепло, — отвечал Игорь с улыбкой.

— Вот-вот, тепло. А про сырость помалкиваешь? Когда в наш аул провели электричество и мы со старухой включили первый раз свет — мать руками всплеснула: таким убогим показалось нам наше собственное жилище. Так было, Дарига.

— Отстань ты со своими рассказами. Дай отдохнуть сыну. Или поговорите про звезды и ракеты.

— Э-э, что я рассказываю, поважнее ракет будет. Ты согласен?

— Конечно, отец.

— Так вот, когда начали поднимать целину, к нам на подмогу пришло много техники и хороших людей. Мы и слились с совхозом. Директор попался боевой. Приказал разрушить землянки и построить новые дома. Не то что приказал, а народ убедил, и мы сами стали и разрушать и строить. Э, нелегко перестраивать жизнь. В то лето Алма дома гостила. — Тут отец хитровато щурился. — Она, по-моему, и привела того, с чубом, парня — Ефимку. На бульдозере. Оба смеются. Машина грохочет, а мать бледнее жаулыка. Стали выносить вещи — у нее и ноги подкосились. А когда Ефим направил машину на наш дом и вывернул наизнанку всю труху, мы долго с твоей матерью чихали.

Вспоминая рассказы отца, Игорь невольно улыбается, и Алма ему представляется опять девчонкой. От этого на душе становится легко. И проходит чувство одиночества.

Пускай в клубе кружатся вокруг звезд, зажженных каким-то Ефимом на новогодней елке. Вон его звезды — в немыслимой, космической дали. Они водят хороводы над его головой для него... Но почему — немыслимой? Столько спутников Земли, ракет, лунников, автоматических станции и космических кораблей бороздит космос! И его разум, руки, сердце — причастны к этому. Так же, как руки, разум отца или Ефима Моисеева причастны к пахоте, силосу, разведению зеркального карпа в озере Кудай-Куль. Только про их труд принято говорить, писать на всю страну. А о Игоре и его товарищах молчали. Для семьи и для друзей он как бы исчез с лица земли. До поры до времени исчез. А теперь о них пишут, говорят во всем свете. Всему свое время. Не сегодня-завтра и он, Игорь, сядет в космолет и устремится к Марсу. Об этом тоже скажут на весь мир. Впрочем, как бы там ни было, он полетит — это уже решено — и унесет с собой в те неизведанные, полные немыслимого мрака, колючего холода, яркого губительного света и жара просторы вселенной, запах целинного хлеба, тепло матери, мужество отца. Потому он сегодня дома, в родном ауле, в кругу обыкновенных земных людей. Это тоже входит в программу его подготовки к полету. Доктор — не медицинский, а одних наук доктор и генерал артиллерийской службы, руководитель их работ — убежденно сказал ему: «Побыть дома перед прыжком к звездам так же важно, как получить горсть родной земли вдалеке от родины». Ах, какой чудесный человек этот доктор! Такой человек! Но имя его мало кому известно. Как трудно молчать, быть может, о самых хороших сынах Земли!

Игорь ускоряет шаг. Ему приятны и чем-то неприятны эти воспоминания. С недавнего времени его волнует и смущает мысль об одной женщине. Кому бы он мог открыться, так это Алме. Она бы хранила его тайну надежнее, чем он сам. Но сестра не захотела выслушать его признаний.

Игорь решительно повернул в сторону клуба, ярко светившего огромными окнами.

Новогодний вечер был в разгаре. Алма и Ефим наделяли яркобокими яблоками по-карнавальному наряженных детишек. Быстроглазый Дожа на домбре играл кюй Курмангазы, а елка, унизанная туманными огнями, поворачивалась, словно сама Вселенная. Когда последний малыш получил свой гостинец. Ефим что-то сделал в поворотном круге, и тотчас раздался взрыв, тысячи крошечных фейерверков разлетелись разноцветными звездочками по всему залу. Со сцены полились звуки вальса, и все закружились. Остался на месте лишь Дожа, рядом с ним застыла в неловкой позе тоненькая Батен.

«Они точно фотографируются», — подумал Игорь, но тут Феня подхватила его и, подчиняясь ритму вальса, они закружились в танце. Когда Феня улыбалась, ее лицо становилось доверчивым, ласковым. Это очаровывало и волновало Игоря.

— Сколько вам лет? — быстро спросила Феня.

— Уже двадцать семь.

Она запрокинула голову, рассмеялась и стала той — ласковой, доверчивой, щедрой.

— А мне, угадайте, сколько?

— Десять лет разницы это пустяки, — продекламировал Игорь. И запнулся — получилось невежливо, по крайней мере, в отношении дамы. Он хотел извиниться, но оркестр внезапно оборвал мелодию. Феня отстранилась от него и до того, как пары разбрелись по своим местам, исчезла.

Разошлись по домам и дети. Возле елки по-прежнему сидел с домброй Дожа, а рядом с ним все в той же неловко-напряженной позе стояла Батен. Вдруг девушка выпрямилась, а джигит вскочил на стул и срывающимся голосом сказал:

— Достар и друзья! Тише!.. Я и Батен, мы приглашаем вас на нашу свадьбу!

На какое-то мгновение в зале воцарилась тишина и стало слышно, как за окнами посвистывает поземка. Потом все потонуло в шуме голосов. На Батен налетела Алма:

— Это правда? Правда?

— Да.

— Но когда вы решили?

— Только что.

— С ума сошла!

— Кажется, — растерянно улыбнулась Батен. — И не жалею.

— О чем не жалеешь? — не поняла Алма.

— Что сошла с ума.

— Ах, сегодня с тобой говорить бесполезно. Дожа... да слышишь ты или нет, — и затормошила домбриста. — Когда свадьба?

— Как ты думаешь — когда? — озадаченно спросил Дожа, ни к кому не обращаясь.

— Я думаю, самое лучшее — завтра, — протирая запотевшие очки и поблескивая близорукими глазами, посоветовал Ефим.

— Так тому и быть, — согласился Дожа.

— Что вы говорите? — возмутилась Алма. — Такие вопросы решают женщины. И никто не лишит нас этого права.

Разомкнув кольцо молодежи, к невесте подступил Саймасай. Он снизу вверх так взглянул на парня, что тот моментально спрыгнул со стула и прижал к груди домбру.

— Так-то будет лучше, — миролюбиво буркнул Исахметов и строго спросил Батен: — А ты написала родителям? Посоветовалась ?

— Нет, — тихо призналась девушка.

— Твое дело, племянница. Ты взрослый человек и вольна поступать как тебе заблагорассудится. Но я бы на твоем месте не стал от родителей скрывать свою свадьбу. Посоветовался бы. Правду я говорю, Сергей Афанасьевич? — повернулся он вдруг ко мне.

Ах, Саймасай, Саймасай, ты и не подозреваешь, в какое трудное положение поставил меня! Ведь женился я без спросу. Привел в дом любимую и прямо сказал матери: «Вот моя жена». Мама моргнула глазами, ставшими сразу влажными, и сказала «Любви вам и счастья». И я почувствовал, как ей обидно, больно. Но во имя нашего молодого бездумного счастья она переломила себя.